Проспер Мериме - Хроника царствования Карла IX. Хроника царствования Карла IX

ПРЕДИСЛОВИЕ

За последнее время я прочитал довольно много мемуаров и памфлетов, относящихся к концу XVI века. Мне захотелось сделать экстракт прочитанного, и я его сделал.

В истории я люблю только анекдоты, а из анекдотов предпочитаю такие, в которых, как мне подсказывает воображение, я нахожу правдивую картину нравов и характеров данной эпохи. Страсть к анекдотам нельзя назвать особенно благородной, но, к стыду своему, должен признаться, что я с удовольствием отдал бы Фукидида за подлинные мемуары Аспазии или Периклова раба, ибо только мемуары, представляющие собой непринужденную беседу автора с читателем, способны дать изображение человека, а меня это главным образом занимает и интересует. Не по Мезре , а по Монлюку , Брантому , д"Обинье , Тавану , Лану и др. составляем мы себе представление о французе XVI века. Слог этих авторов не менее характерен, чем самый их рассказ.

У Этуаля сказано мимоходом:

"Девица Шатонеф, одна из милашек короля до его отъезда в Польшу , увлеклась флорентинцем Антинотти, начальником галер в Марселе, выскочила за него замуж, а потом, обнаружив, что он впал в блуд, взяла да собственными руками его и убила".

При помощи этого анекдота и множества других - а у Брантома их полно, - я мысленно воссоздаю характер, и передо мной оживает придворная дама времен Генриха III.

Мне представляется любопытным сравнить тогдашние нравы с нашими и обратить внимание на то обстоятельство, что сильные чувства выродились, зато жизнь стала спокойнее и, пожалуй, счастливее. Остается решить вопрос: лучше ли мы наших предков, а это не так легко, ибо взгляды на одни и те же поступки с течением времени резко изменились.

Так, например, в 1500 году убийство и отравление не внушали такого ужаса, как в наши дни. Дворянин предательски убивал своего недруга, ходатайствовал о помиловании и, испросив его, снова появлялся в обществе, причем никто и не думал от него отворачиваться. В иных случаях, если убийство совершалось из чувства правой мести, то об убийце говорили, как говорят теперь о порядочном человеке, убившем на дуэли подлеца, который нанес ему кровное оскорбление.

Вот почему я убежден, что к поступкам людей, живших в XVI веке, нельзя подходить с меркой XIX. Что в государстве с развитой цивилизацией считается преступлением, то в государстве менее цивилизованном сходит всего лишь за проявление отваги, а во времена варварские, может быть, даже рассматривалось как похвальный поступок. Суждение об одном и том же деянии надлежит, понятно, выносить еще и в зависимости от того, в какой стране оно совершилось, ибо между двумя народами такое же точно различие, как между двумя столетиями [Нельзя ли установить такой взгляд и на отдельных лиц? Неужели ворующий сын вора несет одинаковую ответственность с человеком воспитанным, который стал злостным банкротом?].

Мехмет-Али , у которого мамелюкские беи оспаривали власть над Египтом, в один прекрасный день приглашает к себе во дворец на праздник их главных военачальников. Не успели они войти, как ворота за ними захлопываются. Спрятанные на верхних террасах албанцы расстреливают их, и отныне Мехмет-Али царит в Египте единовластно.

Что же из этого? Мы ведем с Мехметом-Али переговоры, более того: он пользуется у европейцев уважением, во всех газетах о нем пишут как о великом человеке, его называют благодетелем Египта. А между тем что может быть ужаснее совершенного с заранее обдуманным намерением убийства беззащитных людей? Но все дело в том, что подобного рода ловушки узаконены местными обычаями и объясняются невозможностью выйти из положения иначе. Ну как тут не вспомнить изречение Фигаро : Ma, per Dio, I"utilita! [Черт с ним, наплевать, зато польза! (итал.).]

Если бы в распоряжении одного министра, которого я здесь называть не стану , находились албанцы, готовые по его приказу кого угодно расстрелять, и если бы во время одного из званых обедов он отправил на тот свет наиболее видных представителей оппозиции, то фактически его деяние ничем бы не отличалось от деяния египетского паши, а вот с точки зрения нравственной оно в сто раз более преступно. Убивать - это уже не в наших нравах. Но тот же самый министр уволил многих либеральных избирателей, мелких правительственных чиновников, запугал других, и выборы прошли, как ему хотелось. Если бы Мехмет-Али был министром во Франции, он бы дальше этого не пошел, а французский министр, очутись он в Египте, непременно начал бы расстреливать, оттого что увольнения не произвели бы на умы мамелюков должного действия [Это предисловие было написано в 1829 году.].

Варфоломеевская ночь была даже для того времени огромным преступлением, но, повторяю, резня в XVI веке - совсем не такое страшное преступление, как резня в XIX. Считаем нужным прибавить, что участие в ней, прямое или косвенное, приняла большая часть нации; она ополчилась на гугенотов, потому что смотрела на них как на чужестранцев, как на врагов.

Варфоломеевская ночь представляла собой своего рода национальное движение, напоминающее восстание испанцев 1809 года, и парижане, истребляя еретиков, были твердо уверены, что они действуют по воле неба.

Верно ли были поняты причины резни? Была ли она подготовлена заранее или же явилась следствием решения внезапного, быть может - делом случая?

На все эти вопросы ни один историк не дал мне удовлетворительного ответа.

В качестве доказательства историки приводят городские слухи и воображаемые разговоры, которые очень мало значат, когда речь идет о решении столь важной исторической проблемы.

Иные утверждают, что Карл IX - это воплощение двуличия, другие рисуют его человеком угрюмым, взбалмошным и вспыльчивым. Если он задолго до 24 августа грозил протестантам, - значит, он исподволь готовил их избиение; если он обласкал их, - значит, он двуличен.

В доказательство того, как легко подхватываются самые неправдоподобные слухи, я хочу рассказать только одну историю, которую вы можете найти везде.

Будто бы уже приблизительно за год до Варфоломеевской ночи был составлен план резни. Вот в чем он заключался: в Пре-о-Клер должны были построить деревянную башню; туда решено было поместить герцога Гиза с дворянами и солдатами-католиками, а адмирал с протестантами должен был разыграть атаку - якобы для того, чтобы король поглядел, как происходит осада. Во время этого своеобразного турнира по данному знаку католикам надлежало зарядить свое оружие и перебить врагов, прежде чем они успеют изготовиться к обороне. Чтобы разукрасить эту историю, рассказывают еще, будто фаворит Карла IX Линьероль из-за собственной неосторожности разоблачил заговор, - когда король словесно изничтожал протестантских вельмож, он ему сказал: "Государь! Потерпите немного. У нас есть крепость, и она отомстит за нас всем еретикам". Прошу, однако, заметить, что никто еще не видел ни одной доски от этой крепости. Король велел казнить болтуна. План этот будто бы составил канцлер Бираг , а вместе с тем ему приписывают фразу, свидетельствующую о совершенно иных намерениях: дабы избавить короля от его недругов, ему, Бирагу, нужно, мол, всего несколько поваров. Последнее средство было гораздо более доступным, тогда как план с башней в силу своей необычности представляется почти неосуществимым. В самом деле: неужто у протестантов не возбудили бы подозрений приготовления к военной игре, в которой два стана, еще недавно - враждебных, столкнулись бы лицом к лицу? Да и потом, кто хочет расправиться с гугенотами, тот вряд ли станет собирать их всех в одном месте и вооружать. Ясно, что если бы заговорщики ставили своей задачей истребление всех протестантов, то насколько же целесообразнее было бы перебить их, безоружных, поодиночке!

По моему глубокому убеждению, резня была непреднамеренной, и мне непонятно, что заставляет придерживаться противоположного мнения авторов, которые, однако, сходятся на том, что Екатерина - женщина очень злая, но что это один из самых глубоких политических умов XVI века.

Оставим пока в стороне нравственные принципы и рассмотрим этот мнимый план только с точки зрения его выгодности. Так вот, я стою на том, что план этот был невыгоден двору; к тому же осуществлен он был в высшей степени бестолково, из чего приходится сделать вывод, что составляли его люди весьма недалекие.

Рассмотрим, выиграла бы или проиграла королевская власть от такого плана и в ее ли интересах было согласиться на то, чтобы он был приведен в исполнение.

«Я ни в чем не уверен. Если дьявол существует, мы сейчас увидим, так ли он черен».

Признаться, я давно не получал такого удовольствия от чтения исторического романа, как в этом случае. Ведь под обложкой с таким определением можно обнаружить и роман-эпопею А. Толстого «Петр Первый» и вполне удачно экранизированную историю о гардемаринах. В задачу автора исторического романа, помимо художественной сверхзадачи, определяемой его творческим замыслом и талантом, входит как обязательное условие проникновение в избранную эпоху со всеми её социальными, психологическими, бытовыми и прочими особенностями. Мериме, на мой взгляд, это удалось прекрасно. Образ Бернара Мержи воспринимается гораздо более достоверным, чем образы, к примеру, Шико или д’Артаньяна, овеянные романтическим ореолом. Кажется удивительным, что менее пятисот лет назад в Европе мужчины часто убивали друг друга холодным оружием по поводам, далеко не представляющимся сейчас для того достаточными, а придворные дамы с интересом смотрели на последние судороги затравленного на охоте оленя. (Впрочем, как тут не вспомнить, что и двухсот лет не миновало с тех пор, как Пушкин и Лермонтов были убиты на дуэли, не говоря уже о множестве других, не столь известных людей.) При этом автор не претендует на полноту отображения исторических персонажей. Он относится к ним и к своему роману с легкой иронией. Это видно по предисловию к роману и по главе «Диалог между читателем и автором». Но главное отличие эпохи Карла IX от эпохи Мериме и, тем более, от нашей это огромное влияние религии на сознание европейцев. Интересно, что имелись тогда и атеисты. Мериме показал, на мой взгляд, что католики и гугеноты не просто люди, принадлежащие к разным партиям, выбираемым из соображений удобства и выгоды, но и люди с разным, до некоторой степени (возможно, не очень большой), мировоззрением. Суть этого противоречия сохраняется и сейчас, приводя к такому явлению, как «война цивилизаций». Приведет ли она к новой Варфоломеевской ночи? В каждую эпоху находится место для честности и подлости, жестокости и великодушия. Так что у романистов материала всегда было достаточно.

Роман написан замечательным, каким-то «чувственным» языком, обстоятельным, но не тяжеловесным. Любовные переживания главного героя описаны деликатно, с юмором и истинно французским очарованием (я имею в виду французскую литературу;). И после всех этих нежностей автор переходит к ужасу массовых убийств и войны, соединяя, подобно Шекспиру, в одном произведении лирику и трагедию. Всё это на уровне хорошей реалистической прозы, не отклоняясь ни в сторону излишнего натурализма, ни в сторону, как мы бы сейчас сказали, мелодрамы. Символичный и удачный, как мне кажется, штрих: во время вылазки из осажденной Ла-Рошели Мержи успел начертать шпагой имя своей возлюбленной на неприятельской пушке. В «Хронике» взгляд писателя в прошлое находит отзвук в настоящем, как это и должно быть в хорошем историческом романе, по словам И. Ефремова. В одном из писем он заметил: «…исследуя историю, надо искать в ней то, что интересует нас сегодня…». Написанный почти двести лет назад роман Мериме полностью удовлетворяет, на мой взгляд, этому требованию.

Проспер Мериме

Хроника царствования Карла IX

Предисловие

В истории я люблю только анекдоты, а из анекдотов предпочитаю такие, в которых, как мне подсказывает воображение, я нахожу правдивую картину нравов и характеров данной эпохи. Страсть к анекдотам нельзя назвать особенно благородной, но, к стыду своему, должен признаться, что я с удовольствием отдал бы Фукидида за подлинные мемуары Аспазии или Периклова раба, ибо только мемуары, представляющие собой непринужденную беседу автора с читателем, способны дать изображение человека , а меня это главным образом занимает и интересует. Не по Мезре, а по Монлюку, Брантому, д"Обинье, Тавану, Ланý и др. составляем мы себе представление о французе XVI века. Слог этих авторов не менее характерен, чем самый их рассказ.

У Этуаля сказано мимоходом:

«Девица Шатонеф, одна из милашек короля до его отъезда в Польшу, увлеклась флорентинцем Антинотти, начальником галер в Марселе, выскочила за него замуж, а потом, обнаружив, что он впал в блуд, взяла да собственными руками его и убила».

Вот почему я убежден, что к поступкам людей, живших в XVI веке, нельзя подходить с меркой XIX. Чтó в государстве с развитой цивилизацией считается преступлением, то в государстве менее цивилизованном сходит всего лишь за проявление отваги, а во времена варварские, может быть, даже рассматривалось как похвальный поступок. Суждение об одном и том же деянии надлежит, понятно, выносить еще и в зависимости от того, в какой стране оно совершилось , ибо между двумя народами такое же точно различие, как между двумя столетиями.

Мехмет-Али, у которого мамелюкские беи оспаривали власть над Египтом, в один прекрасный день приглашает к себе во дворец на праздник их главных военачальников. Не успели они войти, как ворота за ними захлопываются. Спрятанные на верхних террасах албанцы расстреливают их, и отныне Мехмет-Али царит в Египте единовластно.

Если бы в распоряжении одного министра, которого я здесь называть не стану, находились албанцы, готовые по его приказу кого угодно расстрелять, и если бы во время одного из званых обедов он отправил на тот свет наиболее видных представителей оппозиции, то фактически его деяние ничем бы не отличалось от деяния египетского паши, а вот с точки зрения нравственной оно в сто раз более преступно. Убивать - это уже не в наших нравах. Но тот же самый министр уволил многих либеральных избирателей, мелких правительственных чиновников, запугал других, и выборы прошли, как ему хотелось. Если бы Мехмет-Али был министром во Франции, он бы дальше этого не пошел, а французский министр, очутись он в Египте, непременно начал бы расстреливать, оттого что увольнения не произвели бы на умы мамелюков должного действия.

Варфоломеевская ночь была даже для того времени огромным преступлением, но, повторяю, резня в XVI веке - совсем не такое страшное преступление, как резня в XIX. Считаем нужным прибавить, что участие в ней, прямое или косвенное, приняла бóльшая часть нации; она ополчилась на гугенотов, потому что смотрела на них как на чужестранцев, как на врагов.

На все эти вопросы ни один историк не дал мне удовлетворительного ответа.

Будто бы уже приблизительно за год до Варфоломеевской ночи был составлен план резни. Вот в чем он заключался: в Пре-о-Клер должны были построить деревянную башню; туда решено было поместить герцога Гиза с дворянами и солдатами-католиками, а адмирал с протестантами должен был разыграть атаку - якобы для того, чтобы король поглядел, как происходит осада. Во время этого своеобразного турнира по данному знаку католикам надлежало зарядить свое оружие и перебить врагов, прежде чем они успеют изготовиться к обороне. Чтобы разукрасить эту историю, рассказывают еще, будто фаворит Карла IX Линьероль из-за собственной неосторожности разоблачил заговор, - когда король словесно изничтожал протестантских вельмож, он ему сказал: «Государь! Потерпите немного. У нас есть крепость, и она отомстит за нас всем еретикам». Прошу, однако, заметить, что никто еще не видел ни одной доски от этой крепости. Король велел казнить болтуна. План этот будто бы составил канцлер Бираг, а вместе с тем ему приписывают фразу, свидетельствующую о совершенно иных намерениях: дабы избавить короля от его недругов, ему, Бирагу, нужно, мол, всего несколько поваров. Последнее средство было гораздо более доступным, тогда как план с башней в силу своей необычности представляется почти неосуществимым. В самом деле: неужто у протестантов не возбудили бы подозрений приготовления к военной игре, в которой два стана, еще недавно - враждебных, столкнулись бы лицом к лицу? Да и потом, кто хочет расправиться с гугенотами, тот вряд ли станет собирать их всех в одном месте и вооружать. Ясно, что если бы заговорщики ставили своей задачей истребление всех протестантов, то насколько же целесообразнее было бы перебить их, безоружных, поодиночке!

21. Исторический роман Мериме. « Хроника царствования Карла 9».

Мериме Проспер - знаменитый французский писатель, член французской академии, историк архитектуры, драматург, археолог, романист, особенно знаменитый своими психологическими новеллами и повестями.

Интерес к истории у Мериме всегда совмещался с желанием понять своего современника. Роман « Хроника царствия Карла 9» переносит читателя в 1572 год. К этому времени исторический роман В. Скотта был уже широко известен, однако сами французы по-своему восприняли открытия шотландца; принимая необходимость связывать обычаи с историческими фактами, они (Виньи, Гюго) большее внимание уделяли нравственной основе происходящих событий и душевному миру персонажей. Хроника времён Карла 9 формально основана на конфликте католиков и протестантов, который завершился избиением протестантов в ночь на святого Варфоломея, однако его подлинная сущность 0 в противостоянии гуманизма и антигуманизма во всех их проявлениях. Роман Миримее направлен против военного разрешения конфликтов, против гражданской войны. Для Франции эта проблема имела первостепенное значение после революции 1789 года, когда чуть ли не каждый год был отмечен восстаниями в том или ином регионе, жестоко подавляемыми правительственными войсками. И на той, и на другой стороне были французы. Один из героев романа замечает, что страшно убивать человека, который просит у тебя пощады на французском. Противоестественность гражданской войны в романе приводит к тому, что по разные стороны бастиона оказываются два родных брата - Жорж и Бертран. Жорж погибает по вине Бертрана, брат, проливший кровь брата не может найти себе оправдание.

Роман, в основе которого социально - нравственная проблематика, строится как произведение о частной жизни двух братьев, стремящихся сделать карьеру, добиться любви очаровательной придворной дамы. Такое перенесение акцентов на события личной жизни основано на концепции историзма Мериме.

В предисловии к роману автор пишет, что прочитал множество мемуаров и памфлетов, относящихся к концу 16 века., в том числе Сен-Симона, а он был придворным, и де Реца. Свое представление о воспроизведении прошлого Мриме изложил в предисловии к роману и главе 8 « Диалог между читателем и автором». В предисловии Мериме сообщает, что в истории любит только анекдоты (т. е. события их жизни частных лиц). Мемуары Аспазии или ПЕриклова раба он предпочёл бы всем томам историка Фукидида. О нравах избранного им 16 века он получает из мемуаров. Второе условие - требование соблюдений нравов эпохи. « Убийство или отравление в 1500 году не внушали такого ужаса, какой они внушают теперь», - отмечает писатель. Вспомним, Стендаля, который утверждал, что в истории всё меняется каждые 50 лет. Следуя этому суждению, Мериме делает вывод, что парижские горожане, умерщвляя еретиков, твердо верили в то, что повинуются Небу.

Глава 8 - это полемика с принципами историзма В. Скотта. Мериме отказывается подробно описывать и королевские покои и одежды участников королевской охоты. Портреты персонажей он предлагает посмотреть в музее. В лучшем случае, он передаёт лишь физические черты, и замечает, что на лице монарха нельзя было прочитать « Варфоломеевская ночь», так же как и на лице Марии Медичи не отражалось убийство Жанны дАльбре. То есть Мериме отказывается от принципа делать лицо зеркалом души. Персонаж его романа проявляется в действии.

Мериме не всегда даёт однозначное объяснение поведения персонажа. Особенно многозначителен финал, утешится ли Бертран и появился ли у Дианы де Тюржи новый любовник - остаётся только догадываться.